Малыш 44 - Страница 108

108

Дети.

Василия смущало то, что у всех этих преступлений на первый взгляд отсутствовал мотив. Не то чтобы он не мог представить себе убийство ребенка. Но в чем смысл? Ради чего убивать? Не было никакой государственной необходимости убивать этих детей, не существовало никаких указаний на то, что их смерть послужит общему великому делу. Их смерть не сулила материальных благ. И вот этого понять Василий был не в силах.

Лев повторил:

— У меня была одна теория. Я ошибался.

— Наверное, изгнание из Москвы, отлучение от могущественной организации, беззаветному служению которой ты отдал столько лет, стало для тебя бóльшим шоком, чем мы ожидали. В конце концов, ты гордый и самолюбивый человек. Очевидно, ты повредился в уме. Вот почему я помогу тебе, Лев.

Василий встал и задумался. После смерти Сталина госбезопасности было запрещено прибегать к насилию в отношении арестованных. Стремясь выжить во что бы то ни стало, Василий моментально приспособился. Но в его руках оказался Лев. Неужели он, Василий, просто отойдет в сторону и позволит тому выслушать свой приговор? Неужели этого будет достаточно? Неужели это удовлетворит его? Он повернулся к двери, сообразив, что его влечение к сидящему перед ним человеку стало для него не менее опасным, чем для самого Льва. Он почувствовал, как его обычная осторожность уступает место чему-то личному, очень похожему на вожделение. Он знаком поманил к себе охранника.

— Приведи доктора Хвостова.

Хотя было уже поздно, Хвостов ничуть не расстроился оттого, что его внезапно вызвали на работу. Ему стало любопытно, что такого срочного могло там стрястись. Он пожал руку Василию и выслушал его доводы, отметив про себя, что Василий называет Льва «пациентом», а не «заключенным», сообразив, что это — мера предосторожности на случай обвинения в причинении физического вреда здоровью. Вкратце познакомившись с заблуждениями пациента насчет существования некого детоубийцы, доктор приказал охраннику препроводить Льва в камеру для лечения. Перспектива узнать, что скрывается за столь неадекватным убеждением, привела его в восторг.

Комната оказалась именно такой, какой запомнил ее Лев: маленькой и опрятной, с красным кожаным креслом, привинченным к белому плиточному полу, со стеклянными шкафчиками, заполненными склянками, порошками и пилюлями, с наклеенными на них белыми полосками бумаги и аккуратными надписями черными чернилами, с подносом с хирургическими инструментами и сильным запахом дезинфицирующего средства. Его привязали к тому же самому креслу, что и Анатолия Бродского; его запястья, лодыжки и шею обхватили те же самые кожаные ремни. Доктор Хвостов наполнил шприц камфарным маслом. Со Льва срезали рукав рубашки и обнажили вену. Объяснения были не нужны. Он уже видел это раньше. Лев открыл рот, подставляя его резиновому кляпу.

Василий стоял, дрожа от возбуждения и наблюдая за приготовлениями. Хвостов ввел Льву масло. Прошло несколько секунд, и вдруг глаза Льва закатились. Тело его стала бить крупная дрожь. Наступил момент, о котором Василий так долго мечтал, момент, который он тысячу раз прокручивал в голове. Лев выглядел нелепым и жалким слабаком.

Они подождали еще немного, пока наиболее сильные физические реакции не ослабли. Хвостов кивнул, показывая, что можно приступать к допросу.

— Слушайте, что он скажет.

Василий шагнул вперед и вытащил у Льва изо рта резиновый кляп. Того стошнило, и брызги рвоты попали Василию на брюки. Голова Льва бессильно свесилась на грудь.

— Как всегда, для начала задавайте ему простые вопросы.

— Как тебя зовут?

Голова Льва мотнулась из стороны в сторону, из уголков рта потекла слюна.

— Как тебя зовут?

Никакого ответа.

— Как тебя зовут?

Губы Льва шевельнулись. Он прошептал что-то, но Василий не расслышал, что именно. Он подвинулся ближе:

— Как тебя зовут?

Кажется, к пациенту вернулось зрение — он устремил взгляд прямо перед собой и сказал:

— Павел.

Тот же день

Как тебя зовут?

Павел.

Открыв глаза, он увидел, что стоит по щиколотку в снегу, в глубине леса, и над ним висит яркая полная луна. Его куртка из грубой мешковины была сшита очень аккуратно и с любовью, как если бы материалом служила тончайшая выделанная кожа. Он вытащил ногу из снега. Башмаков у него не было; каждая ступня была обмотана тряпками с полоской резины, подвязанной веревкой. Его руки были руками ребенка.

Почувствовав, как кто-то дернул его за куртку, он обернулся. Позади него стоял маленький мальчик, тоже одетый в грубую мешковину. И на ногах у него красовались такие же полоски резины, подвязанные веревкой. Малыш щурился. Из носа у него ручьем текли сопли. Как же его зовут? Неуклюжий, глупый и привязчивый — его звали Андрей.

За его спиной вдруг завозился на снегу и пронзительно замяукал костлявый и тощий, черный с белым кот, как будто его терзала какая-то неведомая сила. Его потащило в лес. Вокруг кошачьей лапы была захлестнута веревочная петля. Кто-то тянул за бечевку, волоча кота по снегу. Павел побежал за ним. Но кто-то тащил отчаянно сопротивляющегося кота все быстрее и быстрее. Павел прибавил скорости. Оглянувшись, он увидел, что Андрей безнадежно отстал.

Внезапно он остановился. Держа кончик веревки в руках, перед ним стоял Степан, его отец, но не молодой и сильный, а пожилой мужчина, почти старик, с которым он простился в Москве. Степан поднял кота, свернул ему шею и швырнул в огромный мешок из-под зерна. Павел подошел к нему:

— Папа?

108